Тумидус, Луций Тит
Луций Тит Тумидус - помпилианец. В молодости - артист цирка.
Родина: планета Октуберан.
Родственники:
- сыновья Гай Тумидус, Юлий Тумидус
- внук Марк Тумидус
Артистическая карьера: цирковой наездник, впоследствии - клоун. Автор книги воспоминаний.
Из воспоминаний Луция Тита Тумидуса
Раньше в цирках убивали. Ну да, в седой древности. И что? Умелые бойцы вставляли друг дружке меч в печень. Еретиков жрали львы. Детей еретиков — леопарды. Метатели ножей демонстрировали свое мастерство на приговоренных к смерти. Врагов народа — особая честь! — рвали на части упряжками коней. Публике нравилось, публика хотела еще. В паузах выходили клоуны. Это свойственно человеку. После острого тянет на кисленькое. После смерти — на смех. Клоуны кувыркались, обменивались пощечинами, ездили задом наперед на деревянных лошадках. Случалось, срывали аплодисменты. Насмеявшись вдоволь, публика гнала клоунов прочь. Возвращалось время клыков и крови. Сейчас, тысячелетия спустя, я не думаю, что многое изменилось. Глядя на акробата, творящего чудеса под куполом, партер с замиранием ждет: когда же он сорвется? Хлопая укротительнице, смиряющей тигра, ряды втайне надеются, что однажды хищник вспомнит, кто он, и превратит красотку в сочную отбивную. Люди не злы, о нет! Просто чужая смерть — лучшее в мире зрелище. О ней можно вспоминать годами, чувствуя собственную значимость. Рассказывать друзьям и близким: помнится, имел я удовольствие видеть… В паузах по-прежнему выходят клоуны. В паузах между надеждой, от которой пахнет кровью, и надеждой, в которой звучит похоронный оркестр. Вся история Ойкумены — это надежда, которая сбывается чаще, чем хотелось бы, и клоуны в паузах. И не говорите мне, что я — мизантроп. Просто я не сразу стал клоуном.
Мы любим благородных разбойников. Неблагородных — тоже, если у них хороший вкус и чувство юмора. Мы ценим элегантных аферистов, рукоплещем ловким ворам, восхищаемся мошенниками, блестящими, как новенькая монета. Авантюрист в кружевном жабо — ты наш кумир! Мы сочувствуем киллерам, попавшим в трудную ситуацию. Если киллера хотят убить бывшие заказчики, а его дома (в отеле, на берегу моря, в бомбоубежище) ждет верная жена — сочувствию нашему нет предела. Если киллер плачет украдкой, плачем и мы. Мы интересуемся войнами. Залп, штурм, артподготовка. Когда дерутся, мы забываем обо всем. Крюк справа, ногой в челюсть, бросок через бедро. Тот, кого бьют, непременно воспрянет. И отомстит, чего уж там. Захват, болевой, удушающий. Титры на фоне заката. Таково наше искусство, духовная пища обывателя. Тех, кто боится темных подворотен. Кто двумя руками держится за кошелек. Трясется от ужаса в кабинете дантиста. Страдает поносом при звуках тревожной сирены. Скорее сломает себе шейку бедра, чем бросит через бедро пятилетнего ребенка. Разучился принимать решения, не способен на поступки. Титры на фоне заката нам заменяют две даты на надгробии. Думаете, между этими датами — жизнь? Не смешите меня. Это ведь я — клоун, а не вы.
Природа смеха — единственное, что непостижимо во Вселенной. Господин X хохочет, видя старушку, упавшую в лужу. Господин Y всплескивает руками и кидается на помощь. Вечером господин Y смеется над проделками Мистера Колено из шоу Барри Робустера. Господин X угрюм и раздражителен: Мистер Колено выводит его из себя. Выключив опостылевший визор, господин X читает «Вверх по эскалатору» и периодически улыбается тонким шуткам лорда Априори, главного героя романа. И господин X, и господин Y смеются, когда их щекочут. Мы кричим: «За что?» — когда приходит беда. Спрашиваем: «Почему я?» — когда судьба поворачивается задом. Возмущаемся: «Что за бред?» — оказываясь перед выбором. Все эти вопросы риторические, они не требуют ответа. Ответа требует один-единственный вопрос: «Почему я смеюсь?» И как следствие: «Почему не смеешься ты?» Задайте этот вопрос. Если у мира есть создатель, он рассмеется вам в лицо.
Свобода выбора — проклятие или благословение? Задайте этот вопрос десяти случайным прохожим. Девять из них воскликнут: «Конечно благословение! Как минимум, благо, которое дарит нам цивилизация. Возможность выбрать мобиль, медийный центр, сорт пива и сыра. Музыку, фильм, профессию. Спутника жизни, наконец! Все, что угодно, насколько позволяют финансы и фантазия!» Лицемеры! В действительности, встав перед выбором, они впадут в ступор. Тридцать три раза они мысленно проклянут «благословенное» право выбора. Вот если бы кто-нибудь подсказал, дал совет… Еще лучше — приказал! Тогда все встало бы на свои места и не надо было бы мучиться сомнениями. Мы редко выбираем. Выбор делают за нас. Родители, друзья, коллеги. Люди, к чьим советам мы прислушиваемся. Общественное мнение, реклама — они формируют наши привычки и вкусы. Дальше мы плывем по течению. Этот сыр я пробовал в гостях, и он мне понравился. Это пиво очень хвалил приятель. Этот покрой сюртука сейчас в моде. Этот мобиль рекламировали по визору — у него замечательные ходовые качества, маневренность и безопасность… Иллюзия. Самообман. Мы выбираем без выбора из тысяч вариантов, сортов и моделей. Боимся признаться в этом самим себе. Столкнувшись с необходимостью выбирать по-настоящему, мы умираем от страха. Не привыкли. Не умеем. Паникуем. Как бы не прогадать? Ведь выбрав, мы — о ужас! — теряем тьму нереализованных возможностей, получая взамен одну-единственную. Верную? Ошибочную? В любом случае с ней нам жить дальше. Выбор для человечества — потеря. А должен быть находкой.
Аплодисменты. Весь зал хохочет. Балаган сотрясается от смеха. И вдруг в третьем ряду — кислое лицо. Все, день испорчен. Умом ты понимаешь, что радости больше, что реприза имела успех. Что у кисляя может просто болеть живот. Нет, доводы разума не помогают. Арифметика бессильна — радуются сотни, кривит нос один, и единица напрочь вычеркивает тонну радости из твоего сознания, клоун. Я бездарен, думаешь ты. Я старею, думаешь ты. Черт бы его побрал, скотину, думаешь ты; его — и меня заодно. Расы, нации, народы — в этом мы одинаковы. Гром похвал, единственный упрек, и вот, забыв обо всем, мы схватываемся с упрекающим не на жизнь, а на смерть. Мы забыли о тех, кому доставили удовольствие. Если мы и апеллируем к ним, так только в качестве бойцов, способных выступить на нашей стороне. Всю жизнь я боролся с этой заразой — и проиграл.
Родина сжимается с каждым днем жизни. Страна. Город. Улица. Дом. Мама. Отец. Жена. Дети. Внуки. Друзья. Нужна ли большая родина? Пожалуй, нужна. Можно ли жить в ней до конца? Пожалуй, нельзя. И все равно — пальцы сжимаются в кулак, такой, что впору забивать им гвозди.
Я знал много циркачей, чей номер публика принимала с неизменным восторгом. Хохотали дети, ужасались женщины, рукоплескали мужчины. Билеты раскупались задолго до начала представлений. Как правило, эти номера получали самую низкую оценку у экспертов. Я знал много циркачей, обласканных вниманием специалистов. Их трюки собирали гран-при на фестивалях, о них писали в учебниках по акробатике или эквилибру. За рюмкой бренди старики-шпрехшталмейстеры вспоминали гениев трапеции и мэтров жонглирования, роняя скупую – случалось, что и щедрую – мужскую слезу. Как правило, публика засыпала на этих номерах, и мне стоило большого труда разбудить зрителя наипошлейшей репризой. Я не знал никого, кто собрал бы эти противоречия воедино. Полагаю, что это невозможно. Иногда мне снится, что я выступаю перед Творцом. И не знаю, как работать: для эксперта – или для мальчишки в первому ряду? Кто оценит старину Луция аплодисментами или зевотой? А теперь представьте, что приговор окончателен и обжалованию не подлежит…
Помню анекдот – древний, как мир, с бородой до пола. К психотерапевту является пациент, жалующийся на мизантропию, депрессию, вялость чувств. «В наш город приехал цирк, – рекомендует ему врач. – Говорят, тамошний клоун – просто чудо! Он способен рассмешить мертвого. Сходите на представление, и вам сразу полегчает!» Пациент вздыхает: «Доктор, я и есть тот клоун…» Когда я вижу, как люди публично депрессируют – в жизни, в вирте, без разницы – я вспоминаю этот анекдот. Клоуны ли они? Разумеется, клоуны. Только скверные, не смешные, профессионально непригодные. Я бы сказал «антиклоуны», но это будет для них слишком большой честью.
Герой романа "Дикари Ойкумены". К моменту начала основных событий романа - пенсионер.